– Я сделала что-то не так? – спросила она.

– Нет, это я испортил тут руку, и будь я неладен, если понимаю, как я мог наляпать такую грязь на холст! – ответил я.

– Ну, может, я плохо позирую? – допытывалась она.

– Конечно же, прекрасно.

– Так я в этом не виновата?

– Нет. Я сам оплошал.

– Мне очень жаль, – вздохнула она.

Я сказал, что она может отдохнуть, пока я пройдусь тряпкой с терпентином по запорченному месту на холсте, и она вышла в другую комнату выкурить сигарету и посмотреть картинки в “Courrier Français” [80] .

То ли терпентин [81] был некачественный, то ли на холсте оказался какой-то дефект, но чем больше я тер, тем сильнее расползалось мерзкое пятно. Я трудился как бобр, но язва поражала все новые части этюда у меня на глазах. Обеспокоенный, я пытался это остановить, но вдруг изменились цвета на груди, а там и вся фигура стала как будто пропитываться заразой, как губка водой. Я энергично орудовал мастихином, и терпентином, и скребком, продумывая, какой séance устрою Дювалю, у которого покупал холсты; но вскоре я понял, что причина не в качестве холста или красок от Эдварда. «Наверно, все дело в терпентине, – думал я сердито, – или у меня так помутилось в глазах от дневного света, что четкость зрения нарушилась». Я позвал Тесси, свою натурщицу. Она пришла и, пуская в воздух кольца дыма, перегнулась через спинку моего стула.

– Что ты натворил? – воскликнула она.

– Ничего, – проворчал я, – похоже, терпентин негодный!

– Ужасный цвет получился, – продолжала она. – Ты что же думаешь, мое тело похоже на зеленый сыр?

– Нет, не думаю, – буркнул я сердито, – ты разве когда-нибудь видела у меня такой колорит?

– Если честно, не видела!

– Ну и что тогда, скажи!

– Тогда и в самом деле терпентин испортился… или что-то в этом роде, – признала она.

Тесси накинула японский халатик и подошла к окну. Я скреб и протирал, пока не выдохся, и наконец, собрав свои кисти, швырнул их прямо в холст с крепким выражением, интонация которого достигла слуха девушки.

Она тут же завелась:

– Вот-вот! Ругаться, делать глупости и ломать кисти! Ты три недели корпел над этим этюдом, а теперь погляди! Зачем рвать холст? Что за создания эти художники!

Мне стало порядком стыдно, как всегда после подобных вспышек, и я отставил загубленный холст лицом к стенке. Тесси помогла мне отчистить кисти, а потом, приплясывая, отправилась одеваться. Из-за ширмы она одаряла меня советами касательно полной или частичной потери самообладания, пока, вероятно решив, что уже достаточно меня помучила, не вышла, чтобы попросить меня застегнуть ее блузку на плече, куда она не могла достать.

– Все пошло вкривь и вкось после того, как ты отошел от окна и рассказал о том мерзком человечке на церковном дворе, – заявила она.

– Да, не иначе как он заколдовал картину, – сказал я зевнув и посмотрел на часы.

– Уже после шести, я знаю, – сказала Тесси, прилаживая свою шляпку перед зеркалом.

– Да, – ответил я, – я не хотел так задерживать тебя.

Я высунулся из окна, но с отвращением отпрянул, потому что молодчик с мучнистым лицом снова стоял у входа в церковь. Тесси заметила мое неудовольствие и тоже выглянула в окно.

– Это тот тип, который тебе не нравится? – прошептала она.

Я кивнул.

– Лица его я не вижу, но он и впрямь выглядит жирным и мягким. Он чем-то напомнил мне один сон, – добавила она, повернувшись ко мне, – жуткий сон. А может, – задумчиво произнесла она, разглядывая свои хорошенькие туфельки, – это был вовсе и не сон?

– Откуда мне знать? – улыбнулся я.

Тесси улыбнулась в ответ.

– Ты там был, так что должен что-то знать про это.

– Тесси! Тесси! – возмутился я. – Не вздумай мне льстить, уверяя, будто видишь сны обо мне!

– Но я вижу, – настаивала она. – Хочешь, расскажу?

– Давай, – ответил я, закуривая сигарету.

Тесси прислонилась спиной к подоконнику и начала с полной серьезностью:

– Однажды ночью, прошлой зимой, я лежала в постели, думая о том о сем. В тот день я позировала тебе и здорово устала, и все же уснуть не могла. Я слышала, как колокола в городе отбили десять, одиннадцать, потом полночь. Около полуночи я, наверно, уснула, потому что не помню, слышала ли я дальше звон колоколов. Мне казалось, что я едва глаза сомкнула, когда вдруг что-то во сне заставило меня подойти к окну. Я встала, подняла раму окна и выглянула. Двадцать Пятая улица была пустынна, насколько я могла видеть. Мне отчего-то стало страшно; снаружи все выглядело таким… таким черным и неуютным. Потом издалека донесся звук колес, и мне показалось, что именно этого я должна дождаться. Колеса приближались очень медленно, и наконец я разглядела экипаж, едущий по улице. Он был все ближе и ближе, и когда он проехал под моим окном, я увидела, что это катафалк. Меня затрясло от страха, и тут возница обернулся и поглядел прямо на меня. Проснувшись, я обнаружила, что стою у открытого окна, дрожа от холода, но и катафалк с черными перьями, и возница исчезли. То же самое приснилось мне снова в прошлом марте, и опять я проснулась у открытого окна. Прошлой ночью сон повторился. Ты помнишь, какой вчера шел дождь; когда я проснулась, то увидела, что стою у открытого окна и моя ночная рубашка насквозь промокла.

– Но где же там появился я?

– Ты… ты был в гробу; но ты не был мертвым.

– В гробу?

– Да!

– А откуда ты узнала? Ты смогла меня разглядеть?

– Нет, я просто знала, что ты там.

– Слушай, ты случайно не ела на ужин гренки по-валлийски [82]  или салат с омаром? – начал я смеясь, но девушка перебила меня испуганным вскриком.

– Эй! Что с тобой? – сказал я, когда она отступила в оконную нишу.

– Тот… тот тип внизу, у церкви… это он правил катафалком!

– Чепуха, – сказал я, но глаза Тесси округлились от ужаса. Я подошел к окну и выглянул. Тот человек ушел. – Ладно, Тесси, – примирительно предложил я, – не будь дурочкой. Ты слишком долго позировала и разнервничалась.

– Думаешь, я могу забыть это лицо? – пробормотала она. – Три раза я видела, как катафалк проезжает под моим окном, и каждый раз возница оборачивался и глядел на меня. Ох, это лицо было такое белое и… и мягкое, да? Он казался неживым… Ну, как будто он давно уже умер.

Я уговорил девушку присесть и выпить стаканчик марсалы. Потом сел рядом с нею и попытался дать ей совет.

– Слушай, Тесси, – сказал я, – поезжай-ка ты в деревню на недельку-другую, и катафалки больше тебе сниться не будут. Ты позируешь дни напролет, и к вечеру твои нервы сдают. Так нельзя. И еще, вместо того, чтобы после рабочего дня лечь спать, ты бегаешь по пикникам в Зульцер-парк, или в Эльдорадо, или на Кони-Айленд [83] , и когда приходишь сюда наутро, то уже вымотана. Никакого катафалка не было. Был просто сон после жареных крабов.

Она слабо улыбнулась.

– Ну, а как насчет того типа во дворе церкви?

– А это просто обычный, нездоровый, заурядный тип.

– Я клянусь вам, мистер Скотт, так же верно, как то, что меня зовут Тесси Рирдон: лицо того типа во дворе церкви – это лицо человека, который правил катафалком!

– Ну и что? – сказал я. – Это честное ремесло.

– Значит, ты признаешь, что я действительно видела катафалк?

– Ох, – сказал я дипломатично, – если ты действительно его видела, почему бы типу, служащему в церкви, не править им? В этом нет ничего странного.

Тесси встала, развернула свой надушенный платочек, вытащила из завязанного на краю узелка кусочек жевательной резинки и сунула в рот. Затем она натянула перчатки, подала мне руку, дружески пожелала: «Доброй ночи, мистер Скотт», и удалилась.

На следующее утро Томас, мой посыльный, принес мне свежий номер «Геральд» [84] и кое-какие новости. Оказалось, что церковь по соседству продана. Я возблагодарил за это небеса – не потому что, будучи католиком, питал отвращение к конгрегации протестантов, но на мои нервы сокрушительно действовал тамошний громогласный проповедник, каждое слово которого, усиленное эхом под сводом церкви, как бы звучало прямо у меня в квартире; он упорно нажимал на звук «р», да еще и гнусавил, возмущая все мои инстинкты. Далее, там имелся органист, враг в облике человеческом, который отбарабанивал прекрасные старые гимны в собственной интерпретации, и я жаждал крови субъекта, который ухитрялся играть заключительное славословие, искажая минорные аккорды так, как способны только квартеты очень молодых студентов. Я верю, что пастор был человек хороший, но, когда он, бывало, рявкал: «И рррречет Господь Моисею, Господь муж брррани; творррец имя ему. Гнев мой ррразгорится и убью я тебя мечом!» [85]  – я задумывался, сколько столетий чистилища будет ему назначено во искупление этого греха.