Проходили месяцы, проходили годы; ни Кимика, ни юная сестра в Киото, ни бывшие поклонники прекрасной гейши – никто никогда не видел ее больше.

Кимико была права: время – великий целитель – осушило слезы, залечило раны; дважды по той же причине не покушаются на самоубийство, даже в Японии. Ее друг стал ее забывать, успокоился, женился на премилой девушке и стал отцом прелестного мальчугана.

Прошло несколько лет. Счастье и довольство царили в волшебном замке, где некогда жила Кимико.

В один прекрасный день к дому подошла странствующая монахиня, будто за милостыней. Услышав ее буддийский возглас «Ха-и, Ха-и», ребенок подбежал к воротам. Служанка, следовавшая за ним с обычным подаянием, рисом, увидела с изумлением, что монахиня ласкает ребенка и шепотом разговаривает с ним. Увидев служанку, мальчик воскликнул:

– Я подам ей!

И из-под фаты, спускавшейся с широкополой соломенной шляпы, раздался голос монахини:

– Прошу вас, исполните его просьбу!

Ребенок высыпал рис в чашечку монахини; поблагодарив, она сказала:

– Повтори мои слова!

Мальчик тихо произнес:

– Отец, та, которую в этом мире ты никогда не увидишь, говорит, что сердце ее преисполнено радостью, потому что она видела сына твоего!

Монахиня кротко улыбнулась, еще раз приласкала мальчика и поспешно удалилась.

Служанка с удивлением смотрела ей вслед, а ребенок, подбежав к отцу, исполнил поручение таинственной посетительницы.

Услышав нежданную весть, отец склонился к головке ребенка и тихо заплакал. Он один только знал, кто подходил к его воротам; он постиг глубину жертвы, руководившей всей жизнью ее.

С тех пор он часто сидит, погруженный в глубокие скрытые думы. Он знает, что легче сойтись светилам небесным, чем ему с этой женщиной, так много любившей его. Он знает, что напрасно было бы искать, где – в далеком ли городе среди безличной, пестрой толпы или в темном, безвестном убогом храме – она ждет наступления мрака, предтечу необъятного, вечного света… В этом свете лик Учителя с улыбкой склонится над ней, и голос его, слаще голоса земной любви, коснется уха ее: «О дочь моя, – скажет Он, – верный путь избрала ты: ты поверила и проникла в самую глубину истины; привет тебе, приди ко мне».

Перевод Софии Лорие

И ничего не случилось!

Казнь должна была происходить в «яз-хики». Осужденного туда и привели. Его заставили встать на колени на обширном месте, усыпанном песком и разделенным рядом тоби-иши, что значит «плоский камень».

Руки ему завязали назад. Наемные служители принесли ведра, наполненные водой. Стоявшего на коленях человека они окружили мешками, наполненными камнями, так что он не мог больше пошевелиться. Хозяин пришел посмотреть на эти приготовления и, найдя все в порядке, не сделал ни одного замечания.

И вдруг обреченный на смерть повернул к нему голову и закричал:

– Почтенный господин, выслушайте меня! Я не по своей охоте совершил проступок, за который меня сейчас убьют. Я совершил его только благодаря моей великой глупости. Вы дурно поступаете, казня человека только за то, что у него не хватает ума! Это вам отзовется… Я непременно вам отомщу! Месть родится от того чувства злобы, какое вы возбуждаете во мне! И за зло воздастся злом!..

А известно было: если человек умрет во гневе, его призрак может затем отомстить виновнику его смерти. Самурай знал это и потому отвечал тихо, почти нежно и ласково:

– Мы разрешаем тебе пугать нас сколько захочешь после смерти… Но на слово поверить тебе нам трудно… Не попытаешься ли ты дать образец твоей ярости после того, как тебе отрубят голову?

– Несомненно! – отвечал приговоренный.

– Тогда, – объявил самурай, вынимая длинную саблю, я сейчас отрублю твою голову… И вот перед тобой ряд тоби-иши. Пусть твоя голова, отделившись от туловища, укусит один из этих камней. Если твоему гневному духу удастся это сделать, мы, быть может, поверим в твои угрозы! Попытаешься ты укусить этот камень?

– Я его укушу!.. – бешено воскликнул пришедший в ярость человек. – Я его укушу!.. Уку…

Что-то сверкнуло, свистнуло и тяжело стукнуло. Тело казненного склонилось на мешки. Два потока крови хлынули из его шеи… Голова покатилась к тоби-иши. И вдруг подпрыгнула, схватила зубами за выдавшийся край камня и на секунду отчаянно в него вцепилась… Затем упала на песок.

Никто не произнес ни слова. Слуги с ужасом смотрели на своего господина, а тот казался совершенно спокойным. Он протянул саблю ближайшему из слуг, и тот обмыл ее водой и вытер сталь шелковой бумагой.

…И этим окончилась вся церемония казни.

В течение многих месяцев слуги самурая жили в вечном страхе и тревоге. Они боялись увидать призрак.

Никто из них не сомневался, что обещанная месть проявится ужасным образом, и в своем страхе видели и слышали то, что существовало только в их воображении!.. Они ужасались свисту ветра, жалобно стонавшего в бамбуках, и трепетали при виде колеблющихся теней между деревьями сада.

Наконец, когда страх стал им больше невыносим, они собрались на совещание и стали умолять хозяина отслужить «Сегаки» [77] для успокоения мстительного духа.

– Этого совсем не нужно! – объявил самурай, когда старший слуга передал ему просьбу товарищей. – Я понимаю, что можно страшиться, когда последнее желание умирающего полно злобы и ненависти. Но в нашем случае нечего бояться!

Слуга с изумлением на него посмотрел. Он стоял молча, потому что не осмеливался просить хозяина объяснить ему его слова.

– Объясняется это очень просто, – продолжал самурай, угадавший сомнение своего слуги. – Нам могла быть опасна только самая его последняя мысль!.. Но я его отвлек от нее, вопросив дать доказательство его ярости. Он умирал только с одной мыслью: непременно укусить камень. И он привел эту мысль в исполнение – и больше ничего… Об остальном он забыл! Поэтому вы можете не бояться его угроз.

И действительно, покойник никого не потревожил.

И ничего не случилось!

Перевод Елены Ильиной

Монахиня в храме Амиды

Супруг О-Тойо, дальний родственник, взятый в семью, был вызван вассальной службой в столицу. Эта первая разлука после свадьбы не тревожила О-Тойо; только тихая грусть опустилась в сердце ее. Но с ней оставались мать и отец, y нее был сынок, которого она любила больше всего на свете, в чем еле сознавалась даже самой себе. Кроме того, она была весь день занята: то хозяйничала, то ткала шелковые и бумажные ткани для платьев.

Раз в день она приготовляла на изящном лакированном подносике миниатюрную трапезу для далекого мужа, какие готовят духам предков и богам.

Подносик она ставила перед подушкой супруга к восточной стене комнаты, потому что он отправился на восток. Убирая кушанье, О-Тойо поднимала крышку мисочки, чтобы убедиться, осел ли внутри пар. Такова примета: пока родимый на чужбине здоров, на внутренней стороне крышки оседает пар; если же крышка суха, значит – умер, и одна душа прилетала за пищей. Но лакированная крышка всегда была сплошь покрыта каплями влаги.

Мальчик был ее неизменной радостью. Ему минуло три года, и он задавал вопросы, на которые могли бы ответить лишь боги. Если ему хотелось играть, она откладывала работу и играла с ним; когда же он был настроен сидеть смирно, она сидела рядом, рассказывая ему волшебные сказки, или на свой лад, красиво и благочестиво, объясняла ему чудесное и непонятное. По вечерам, когда пред алтарями и священными изображениями зажигались лампочки, она учила его детским молитвам; уложивши спать, садилась с работой у постельки, любуясь мирной прелестью его личика. Когда он во сне улыбался, она знала, что божественная Куаннон забавляет его играми из царства теней; и она шептала буддийское заклинание, взывая к Деве, «всегда милостиво склоняющейся на звуки молитвы».